Армадэль. Том 1. Страница 2

Ночь тихо спускалась на холмы. Звезды появились одна за другой, и первые огни замелькали в окнах гостиницы. Когда наступила темнота, последние группы встречавших разошлись из сквера. Могущественное безмолвие Шварцвальда воцарилось над долиной и как бы заставило смолкнуть уединенный городок.

Шли часы, и только фигура доктора, с беспокойством ходившего взад и вперед, мелькала в сквере. Прошло немало времени, прежде чем первые звуки, раздавшиеся в ночной тишине, дали ему знать о приближении экипажа. Медленно, как крестьянские дроги, въехал он в сквер и остановился у дверей гостиницы.

— Доктор здесь? — спросил женский голос по-французски из темной глубины кареты.

— Я здесь, — отвечал доктор, взяв свечу из рук трактирщика, отворяя дверцу кареты.

Первое лицо, на которое упал свет, было лицо говорившей женщины, молодой черноволосой красавицы, в черных глазах которой сверкали слезы. Второе лицо принадлежало морщинистой старой негритянке, сидевшей напротив дамы, на передней скамейке. Третье было лицо ребенка, спящего на коленях негритянки. Быстрым и нетерпеливым движением дама сделала негритянке знак выйти с ребенком из кареты.

— Пожалуйста, отведите их в наши комнаты! — сказала она трактирщице.

Сама дама вышла, когда ее просьба была исполнена. Тогда огонь в первый раз осветил задний угол кареты и четвертого путешественника.

Он лежал на тюфяке, его длинные и растрепанные волосы выбивались из-под черной ермолки; глаза, широко раскрытые, тревожно бегали по сторонам; само же лицо его, неподвижное и темное, казалось окаменелым, невозможно было понять, что оно выражает, каким оно было прежде. Глядя на мертвенное лицо путешественника, нельзя было и составить представления о его летах, звании, характере и наружности, которые он имел до болезни. Это было следствие поразившего его паралича. Глаза доктора скользнули по ногам, и паралич отвечал: я здесь. Глаза доктора, внимательно поднимавшиеся выше, задержались на мускулах рта, и паралич отвечал: я подвигаюсь.

При виде столь страшного и беспощадного бедствия ничего нельзя было сказать. Женщине, которая стояла и плакала у дверей кареты, можно было предложить только безмолвное сочувствие.

Когда больного несли на тюфяке через переднюю гостиницы, его блуждающие глаза встретились с глазами жены. Они остановились на ней на одно мгновение, и в это мгновение он заговорил:

— Где ребенок? — спросил больной по-английски, медленно и трудно произнося слова.

— Ребенок наверху, — отвечала жена слабым голосом.

— Моя письменная шкатулка?

— Она у меня в руках — посмотри! Я никому ее не доверила; я берегу ее для тебя.

Он закрыл глаза в первый раз после прибытия и не сказал ничего более. Осторожно отнесли его наверх. Жена шла по одну сторону, доктор, хранивший молчание, — по другую. Трактирщик и слуга, следовавшие сзади, видели, как дверь комнаты отворилась и затворилась за ними, слышали, как дама истерически зарыдала, как только осталась одна с доктором и больным. Доктор вышел через полчаса. Его лицо было очень бледным. Присутствующие закидали его вопросами и получили только один ответ:

— Подождите, пока я увижу его завтра. Не спрашивайте меня ни о чем сегодня.

Все знали привычки доктора и сделали дурное заключение, когда он торопливо ушел после этого ответа.

Таким образом, эти два англичанина приехали на вильдбадские воды в 1832 году.

Глава II. ОСНОВАТЕЛЬНАЯ СТОРОНА ШОТЛАНДСКОГО ХАРАКТЕРА

В десять часов на другое утро мистер Ниль, ждавший визита доктора, которому он сам назначил это время, взглянул на часы и понял, к удивлению своему, что он ждет напрасно. Было почти одиннадцать, когда дверь отворилась, наконец, и доктор вошел в комнату.

— Я назначил десять часов для вашего визита, — сказал мистер Ниль. — В моем отечестве доктор всегда аккуратен.

— А в моем отечестве, — отвечал доктор без малейшего смущения, — доктор точно так, как все другие люди, зависит от обстоятельств. Прошу вас принять мои извинения, что я так опоздал: меня задержало очень печальное обстоятельство — болезнь мистера Армадэля, карету которого вы обогнали на дороге вчера.

Мистер Ниль посмотрел на доктора с неприязнью и удивлением. В глазах доктора чувствовалось какое-то беспокойство, обращение доктора показывало какую-то озабоченность, которые мистер Ниль никак не мог объяснить себе. С минуту оба господина молча смотрели друг на друга. Их лица отличались резким национальным контрастом: лицо шотландца — длинное и худощавое, суровое и бледное; лицо немца — круглое и полное, румяное и мягкое. Первое имело такой вид, как будто никогда не было молодо, второе — как будто никогда не должно было состариться.

— Смею напомнить вам, — сказал мистер Ниль, — что мы теперь должны рассуждать о болезни моей, а не мистера Армадэля.

— Конечно, — отвечал доктор, как будто колеблясь между болезнью, которую он пришел лечить, и тою, которую он только что оставил. — Вы, кажется, хромаете? Позвольте мне посмотреть вашу ногу.

Болезнь мистера Ниля, как ни серьезна могла она казаться в его глазах, не имела опасности с медицинской точки зрения. Он страдал от ревматизма в сгибе ноги. Необходимые вопросы были заданы, необходимые ответы были получены, необходимые ванны предписаны. Через десять минут консультация была окончена, и больной многозначительно молчал, ожидая, чтобы доктор ушел.

— Я очень хорошо понимаю, — сказал доктор, вставая и несколько колеблясь, — что я задерживаю вас, но я вынужден просить вашего снисхождения, если я опять обращусь к болезни мистера Армадэля.

— Могу я спросить, что вас принуждает к этому?

— Обязанность христианина к умирающему, — отвечал доктор.

Мистер Ниль вздрогнул. Те вопросы, которые касались чувства его религиозной обязанности, затрагивали самую живую струну в его характере.

— Вы предъявили право на мое внимание, — сказал он серьезно. — Мое время принадлежит вам.

— Я не буду злоупотреблять вашей добротой, — отвечал доктор, опять садясь на свое место. — Я постараюсь рассказать все вкратце. Вот в чем дело. Господин Армадэль провел большую часть своей жизни в Вест-Индии, по его собственному признанию, он вел там разгульную и порочную жизнь. Вскоре после его женитьбы — три года тому назад — начали обнаруживаться первые симптомы паралича, и доктора предписали ему европейский климат. После отъезда из Вест-Индии он жил в Италии без всякой пользы для своего здоровья. Из Италии, до его последнего удара, он переехал в Швейцарию, а из Швейцарии был привезен сюда. Это я знаю из письма его доктора; остальное я могу сообщить вам из моих собственных наблюдений. Господина Армадэля прислали в Вильдбад слишком поздно: он уже почти мертв. Паралич быстро распространился кверху, и нижняя часть спинного мозга уже поражена. Он еще может немного шевелить руками, но в пальцах ничего не может держать. Он еще может произносить слова, но завтра или послезавтра может проснуться без языка. Проживет он самое большее неделю. По его собственной просьбе я сказал ему — так осторожно и так деликатно, как только мог, — то, что я теперь говорю вам. Результат был самый печальный. Я не могу даже описать вам, как сильно было волнение больного. Я решился спросить, не расстроены ли его дела. Ничуть не бывало. Завещание его находится в руках его душеприказчика в Лондоне, и он оставляет свою жену и своего сына с хорошим состоянием. Мой второй вопрос попал метко.

— Нет ли у вас чего-нибудь на душе, — спросил я, — что вы желаете сделать перед смертью и что еще не сделано?

Он вздохнул, и вздох этот выразил лучше слов: «Да».

— Не могу ли я помочь вам?

— Да. Я должен написать кое-что. Можете ли вы сделать, чтобы я мог держать перо?

Он мог бы точно так же спросить меня, не могу ли я сделать чудо. Я мог только сказать «нет».

— Если я буду диктовать, — продолжал он, — можете ли вы писать?

Опять я должен был сказать «нет». Я понимаю немного по-английски, но не могу ни говорить, ни писать на этом языке. Господин Армадэль понимает по-французски, когда говорят (как я говорю с ним) медленно, но он не может выражаться на этом языке, а по-немецки он совсем не знает. В таких затруднительных обстоятельствах я сказал то, что сказал бы всякий на моем месте: